Mирослав Мика Антич

югославский поэт, режиссёр, журналист и художник.
Мои стихи - не стихи, а письма каждому из вас. Они не в этих словах, которые Вы читаете, а в вас, и слова употребляются только как ключи, чтобы открыть дверь, за которой живёт поэзия, уже пережитая, уже законченная, много раз оплаканная или спетая, и надеется, что кто-то освободит её.
Небылица
Когда я родился, все говорили мне,
Что я был очень милым малышом.
Прекрасным, как в рекламе мыла.
Меня просто заменили в роддоме
на какого-то поганого ребёнка,
носатого и пучеглазого.
- А что ты в состоянии поделать,
таковы обстоятельства…
Они думали: с цыганами всё будет несложно.
Среди стольких крепких младенцев,
никто не заметит, что одно дитя заменили.
Так и было.
Как же мне обидно.
Только когда отправился в школу,
я увидел кого-то, на меня непохожего,
ведь глаза были такими выпуклыми
и нос такой огромный!
- А что, может быть, такова моя жизнь.
Вы знаете, когда ты цыган,
кто интересуется
это ты, или кто-то другой.
Может быть просто так лучше.
Может быть, это прекрасно,
Что меня заменили.
Не исключено, что у меня три пальто
и крепкие ботинки.
Очень может быть, я живу в большом особняке.
Быть может, на моих окнах есть портьеры.
И вполне возможна большая цепь на шее.
Я беру эту цепь из «цыганского золота»
и круглые сутки смотрю через неё.
И на протяжении целого дня вижу,
что спокоен, как никто из «моих».
- А что ты можешь предпринять?
Такова действительность.
Такова.

О чём беседуем, когда мы гуляем с тобой
по вечернему городу наедине пешком?
Мы просто молчим с немою мольбой...
И смотрим один на другую тайком.
В самом деле, мы, как будто, освобождаем
то, что неведомо и недоступно никому.
И мы грезим, мы бродим... мы блуждаем.
Трезвому это никак не подвластно уму.
Когда светлое небо над нами становится мрачным
и от фонарного света стали жёлтыми сумерки,
чувствуем, то, что вдруг стало для нас однозначным:
как тлеющего молчания костры ярки.
Следствием стало: не нужно о чём-то кричать…
Ведь, слово излишне при совершённом жесте.
Нам стало достаточно просто молчать,
блуждая по наступающим сумеркам вместе.

Когда твой вагон ускользает вдаль,
ключ от моей души в пазуху себе скрой.
Мне лучше оставить всё то, что произошло,
зная, что прошлое ты иногда вспоминаешь.
Всё станет легче, тогда, когда станет ясным,
что платишь не мало скупее в том месте,
где что угодно получишь без выгоды всякой,
но тут мы с тобою вдвоём торговались...

Серенада
Месяц взошедший,
турецким ножом двусторонним
совсем угасил вечерок золотистый.
Прости, что я был
Словно безвестный скиталец,
что во взорах твоих
глубоких озёр заблудился.
И некстати совсем
просочился,
будто лопатка
нагретого снега кипящего,
усмехаясь твоим,
растрепанным волосам,
словно птицей пернатою спутанным
и цветов свежих пёстрой нотой блестящим.
Прости,
я всегда должен прочь уходить,
медовыми вихрями
осень роняет слёзы.
Округлы озёра-зрачки,
что наполняют влагу
вдоль невысоких краёв
за бродягой безумным.
Бывает он милым вначале.
Немного достаточен.
После слегка опечален.
По правде, бывает и так
иногда в этой жизни…
В итоге,
Становится он посторонним,
В конечном итоге уродлив.
Мы так всегда
только себя одного лишь имеем,
кроме мечты,
что по горло полна желаний,
Месяц взошедший,
турецким ножом двусторонним
совсем угасил вечерок золотистый.


Когда о смерти моей заноют,
взгляните тогда в глубину, что будет:
Тысячи ярких рыб разноцветных
в зрачках рассеются беспросветных.
А на утро земля меня разбудит.
Бурьян моё тело покроет неглубоко.
Одновременно, в то самое время,
уносится я буду в небо уже высоко...
Высоко.
Думаешь, это рука в состояньи покоя?
Это торчит колено,
висит сумасшедшая голова?
Вполне возможно завтра это лишь хвоя,
корень берёзы плакучей
или густая трава.

Силы своей узнаешь могущество,
насколько ты будешь готов
выдержать одиночество.
Звёзды гигантские уединяются
на самом пределе всемирной бездны.
Из немногочисленных и размещённых тесно
возникают пышные небесные системы.
Семена секвойи предпочитают свежесть
с обилием света, бурь и пространства.
Папоротника в чащобах кроются ростки.
Орёл никогда нужды не испытывал
с другим из орлов в случайном знакомстве.
Народности выдумали муравьи.
Силы своей узнаешь могущество
насколько ты будешь пригоден
чтоб пережить мгновение,
ведь этот миг сложней,
существеннее и дольше
эры и бесконечности.

Что я приобрёл в этой жизни?
Чьи-то волосы... чьи-то руки...
И одно сердце подёргивалось.
И две-три улыбки робкие и естественные.
Иногда кажется всего так мало...
Всего этого, если разобраться, вполне достаточно!

Ты живёшь эту себя,
или какую-то другую?
Может быть, твоя жизнь - мечта
между двумя бутонами?
Может быть, ты семе,
которое мечтает стать человеком.
Жду, когда придёшь
Опять в окружении цветов.

Об одном прошу: не нужно больше расти.
Я прохожу через это в холодном поту.
До конца этих строк свой рост отпусти.
Каждый раз, когда сокрушат мечту,
нам новое чудо необходимо создать,
и во мраке не можем мы не мечтать,
А тем более мысли на самом рассвете,
Когда жизнь видится в розовом свете.
На рубеже стихов, не боясь нисколько,
она так прекрасно упирается,
когда ты глазами моргаешь только.
Ты улыбнулась, она в ответ улыбается.
Шёпотом просчитавши до десяти,
вы попадёте в нежные руки вечности.
И всё, что задумаешь ты, закрыв глаза,
так и останется, прочь уйдёт гроза.

Все маленькие дети
шаг за шагом становятся старыми детьми.
Так что попробуйте, если сможете,
никогда не быть старым.
Постарайтесь не стареть.
Человек дважды невинен:
в детстве и при смерти.
Если это не ты в данный момент,
ты никогда не станешь собой.
Не всё в своё время,
но всё в твоё время.

Я
Ваш самый нежный
жеребец среди
поэтов,
И
Ваш самый жёсткий
поэт среди
жеребцов...

Ты считаешь, что руки мои, колени и голова
могут быть глина, корень берёзы или трава?

Шествует осень.
Шествие дико немного и криво.
Идёт по окраинам неторопливо.
Сердце нескладно и разноречиво.
Осень кочует,
будто скованная ладья молчаливо.
Осень, в груди у неё трясина
Хоть и мордашка, как у апельсина.

И живи!
Целиком живи!
Не откусывай дни, как мышь.
Размашисто втягивай воздух.
Доберись до ветра и птиц.
Потому что всякая вечность непродолжительна.

Издалека во Вселенной слышен и звёзд глубокий покой.
Издалека слышишь птиц перелётных, будто бы целую стаю.
Издалека слышишь смертных обычных, как род людской.
Недостаточно лишь ощущения тела, память нужна простая.
Тот, у кого нет таланта наличия этого слуха,
У того нет и жизни, в истой мере, и уха.

Годы минуют, а нет в голове сознанья.
По окончании детства всё изменится резко,
Уж не стекаются реками бурными грёзы...
На рубеже между звёзд и булыжников думка годами дрейфует...
Только мозги становятся всё угрюмей: меньше видений стало, а больше забвенья...

Кажется, что иногда тебя внимательно слушают,
Но люди лишь голос твой временами слышат.
Если ты им скромнее высказывать будешь,
Только после того они не сбегут, как люди,
И ни на чём настаивать крепко не станешь,
нисколько не спросишь и ничего не осудишь.

Рядом со мной могут ветры выть.
Потопы могут Землю смыть.
Ураганы могут дома сносить.
А в моём взгляде растут деревья чудесной глуши.
Прекрасные птицы глядят из моей приоткрытой души.

Когда ты вдали,
просто немного
темно, просто
капельку грустновато...
Несколько серо.
Я не знаю как
дышат те, кто
кто не ведает, как это,
когда тебя рядом нет...

Когда ты спрашиваешь кого-то в коридоре: как дела,
ты себя этим испытываешь и самому себе задаёшь вопрос.
Научись быть в состоянии отпугнуть свой страх,
вместо того, чтобы страх приводит в трепет тебя.
Научись воевать против своей боли,
вместо того, чтобы она одолевала тебя.
Научись самостоятельно придавать направление путям,
вместо того, что маршруты вели тебя.
И научись жить своей жизнью,
вместо того, чтобы она проживала твою судьбу.
Потому что ей все равно,
существуем мы или нет,
и по большому счёту,
размышляем мы, или нет...

Я никому никому не скажу,
но я хочу, чтобы ты это знала:
я разгадал,
я всё разгадал, чего ты желаешь.
Потому что я остального не знаю,
я только в мечтах и снах понимаю.

Есть вещи, которые сильнее тебя, они значительны, потому что
только ты видишь их могущественными.
Обуздать коня, и он станет кротким и верным.
Удержать ручей и он станет слугой водяной мельницы.
Направить кровлю над головой, и что могут сделать тебе метели,
ливни или солнце.
Вещи, которые нежнее, чем ты, слабы, потому что ты считаешь себя не имеющим великую мощь.
Подпали самородок угля, и получишь большое пламя.
Кинь в землю зерно пшеницы, и оно побудит к жизни хлеб.
Придумай свой гороскоп, чтобы все на свете родились в твоём знаке.
Чего стоит прославиться среди небесных тел, если никто не читал тебя на Земле.

Должна же быть где-то такая звезда...
С какой же стати её наличию удивляться?
Она не исчезнет со свода небес никогда,
Незачем лишь оставлять её и пробуждаться.

Изменится всё если исчезнет детство.
Снова сменяются мутные сны и сны.
Меж звёзд и камней несвойственного соседства
Подушки плывущей движения так грустны,
Словно застыла и затянулась льдом моя голова
Меньше снов - больше сна. Похожие, вроде, слова...

Путей есть, наверное, сто или двести
и все происходят из раннего детства.
Но только немногий их ощутит,
кто в вечное детство назад полетит.

Затем я омыл стопы ног, лоб и очи в реке.
Моя молитва была одно лишь сплошное недоумение.
Разве исследования мира не млеют в безумной тоске
об областях, не ведающих про солнечное затмение.
Ведь они существуют в том свете, что не кажется глупым.
Они, быть может, рядом, но нас ставят в непонимание
потому что из них так и хлещет то, что мы именуем нелепым?
Быть может, мы, словно бы, не существуем.
Быть может, мы для них лишь говорящая пустота?
Они нас минуют, а мы вдали путешествуем,
И мысль их каждая, для нас, как кромешная темнота...
Прошедши, мы их изучили в деталях,
но они не имеют мнений о наших целях?
Они - это образ или что-то другое - образ?

Голубая звезда

Должна быть где-то такая звезда.
Почему же ты этому удивляешься?
Утвердишься ты в этом без труда,
Лишь не покинь её, когда просыпаешься.
Когда-то чистой и тёмной ночью.
Не знаю когда, только знаю одно,
что без неё целого неба величью
станет вконец одиноко и так темно.
Не станет всех Солнц, на полотне небес,
Исчезнут глаза, вверх на них смотрящие.
Без этой звезды не будет, тех самых чудес
Что только твои и с тобою происходящие.

Мосты

Сегодня во мне река глубокая
разбила огромные горы далёкие,
она борется, рвёт и разделяет огромные топи,
разрушает волною свои изумрудные цепи,
и это прокалывает мне сердце и жжёт,
ведь в моих глазах она бурлит и течёт.
В тебе сегодня подобная этой река
протекает совсем невероятно спокойно.
И время полно серебра и она глубока.
И час лазурный, и время как будто знойно...
И в ней отражается лишь замиранье.
Такое и в жизни нашей избранье:
Каждый ищет в себе другого реку
под одинаковыми жизни мостами.
Поэтому счастье и горе для человека
всегда различны и схожи местами.

Другая сторона ветра

Человек стареет и идёт на пенсию, для примера.
А у морехода - для бренной Земли другая мера.
И когда он старик, он ни за что не сдаётся.
Он всё ещё смотрит вдаль с какой-то тоской.
Он только лишь с Солнцем, что ещё остаётся?
Он погружается в наговор чары морской.
Не нужно о жизни ему горевать.
И нет смысла лить ему горючие слёзы.
Моряку не к лицу, как остальным умирать.
Он спокойно уходит куда-то в далёкие грёзы
на другом берегу моря огромного небосвода
в то, что независимее, чем сама свобода.

Прошу, подумай об этом непременно:
Как можно закончить совсем этот век?
Что нужно творению там повседневно?
Куда же делся тот упомянутый человек?
Умоляю, только не слоняйся на кладбище.
На нём ты всё осознаешь мгновенно:
Кладбище - это всех убогих убежище
И самая грустная в мире сцена.

Мы с тобою вместе похожи на улыбку давнюю,
и так странно подобны одинокой слезинке сердечной.
Может быть, это счастье, что порою мы небу равные.
Мы покинули поезд пустой с тобой на конечной
и открыли в себе, что в состоянии быть заодно,
предвкушая в пути мириады цветов и ветров,
мы идём босыми, путешествуя, идём чудно...
не ощущая совсем реальности километров.

Когда жизнь мне крылья мои обрежет
и в глазах всё накроется белым снегом,
и раздастся страшный зубовный скрежет,
мне это всё можно встретить со смехом.

Для того на кого ты с надеждой смотришь в зеркало,
Ты мечта, которую он встречает в своей фантазии.
Не надейся на то, что можно разглядеть
всё только с одной стороны зрения.
Гонись и знакомься с самим с собой.
И потеряйся в продолжении себя,
как в капле чистой прозрачности.

Нет в этом мире похожих одной на другую среды,
Две истых пятницы не обнаружите вы и случайно.
Ведь каждое новое чувство свои оставляет следы.
Живёшь каждый раз в них, как будто бы, изначально.

Неведомо нам, что прячется в этих туманах издалека.
А если узнаешь, преуменьшишь, хоть насыпь и широка.
Несмотря ни на что, иди в истинной жизни только вперёд.
Не возвращайся назад, поверь, и этому нужен свой черёд.

Подчас, когда тебя попробуют сломать,
Не тот, что прежде нужно сон создать.
По темноте ты не сомкни ресницы,
Лучше приблизься поближе к зарнице.

Поэтому ты лети и мечтай, спешить соизволь.
Разрабатывай каждый вечер утреннюю зарю.
Собственной жизни у себя научиться дозволь.
Я у неё подучусь, как мне быть? Нет благодарю.

Когда я случайно увижу её, то я спрячу свои глаза.
Смущаюсь. Бросаю мгновенно взгляд на что-то другое.
И думаю: - Мне всё равно, пусть навернулась слеза.
Но долго я вслед гляжу, как на что-то мне дорогое.

Я прошу, посещающих докторих
сделать мне какую-либо капельницу,
чтоб я был в состояньи остаться в живых,
по крайней мере до месяца августа.

Хотел бы я крышей для всех без разбора стать
И горящего сердца немного под кровом держать.

Любить. Любить. Любить. И от любви постоянно изнемогать.
Любить. Любить. Любить. Я без конца буду это переживать.
Любить. Любить. Любить. Как же любовь эту одолеть?
Справится. Пережить. Что потом? Снова ею переболеть.

Те, кто умеет летать,
Которым верим превыше всего,
Должны послать с неба предупрежденье,
Что уткнулись в красу своих умений,
И что это препятствует тем, кто посещает небо.
Мёртвое дерево - это уголь.
Мёртвый уголь - это ветер.
Мёртвый огонь - это пепел,
Что вскармливает нового дерева корни.
Потому мудрецы из тех, кто умеет летать,
Вовремя прочь уходят
И не создают на небе сборищ.

Я снова создам необычных птиц, цветов неземных букет,
Сны новые и моря, которыми всё вокруг будет окружено.
Пусть будет лишь то, чего в этом мире искусственном нет.
Никогда не случится во всей Земле того, что быть должно.

Волк

I

Будто бы настал конец августа. Небо надевает корону и источает золотистые запахи тьмы.
Меня всего наполняет звёздами.
Я заворачиваюсь в листья. Так ближе к ветру. Ощущаю его в позвоночнике и глубине глаз.
Это мой скрытый способ ваять этот мир.
Хорошо в горах, где даже когда нет ливней, а лето пахнет плодородием, хлебом и материнством. Что-то свежее и содержательное проникает в мозг и помогает мне размышлять.
Сквозь грубое стекло потрескавшегося лунного света я отлично слышу зелёные голоса трав, которые приходят ко мне из спящей долины. Они так близки, что как будто бы растут под самыми ушами.
Это не проходит жизнь. Это мысли оказываются прозрачнее.

II

Дышат рядом со мной звуки по-другому, но они настоящие. И во всём этом я нахожусь. Это природа пытается шепотом мне объяснить своим молчаливым языком, как случается порой с самим собой, яснее и полней в этом космосе без границ, называемом одиночеством.
Моя мысль на вершине, у самого подножия неба. Три дня и три ночи оттуда доносятся завывания. Это не искрятся горы, тучи не рушатся и не просыпаются вулканы. Это плачет самый большой волк, которого когда-либо видели в этих краях.
Пастухи, гончие караванов и звероловы с озера сказали мне, что он странен, отличен от всех других волков. Он никогда не нападает на стада. Только на псов. Я считаю, это его способ создавать свой мир.

III

И мне сказали, убегая, что теперь я безумен и опасен: меня неумело повредили, стреляли исподтишка и не убивали.
В этой забитой вселенной, мы ошибочно даем ей светлое имя: Земля - планета жизни и разума. Здесь все вечно убивают друг друга. Они питаются плотью растений. Они питаются мясом животных. Так почему они не взвизгивают, пока чавкают? Они думают, что боль - это только то, что принадлежит им?
Предсмертный вой волка постоянно зажигается и гаснет во тьме августа. Предупреждение или направление? Маяк в пустыне? Или крик о помощи?
Нет, мои годы заявляют, что я, кажется, ещё не готов к небесам.


IV

Здесь считается честью и рыцарской добродетелью, когда ты забиваешь до смерти всё, что возвышает тебя своей ловкостью, силой, хитростью и умом. Они так просто восторгаются тобой, так тебе завидуют смертные, когда ты приносишь им доказательства того, что ты убил Бога.
Я залепил уши листьями.
Довольно ли я несвязан, чтобы считать себя честным, настоящим и спокойным? Я кладу голову на камень и тону в его объятиях. Деревья кронами своих морд ищут потерявшиеся стаи. Душа вечерней росы становится моей душой. Тело вечерней разбитости становится моим телом.
Нет, этот век ещё не готов даже для Земли.

V

Я чувствую боль внутри черепной коробки, когда я слышу, как волк воет, он стонет, искалеченный и жадный, вверху на горном плато и забивает стаи псов, которые гнетуще следуют за ним, как похоронная процессия.
Вниз по каньону течет река.
Я знал: когда он истечёт кровью, лишится сил и почувствует неприязнь ко всему сущему, он должен спуститься сюда, по крайней мере, чтобы окунуться перед смертью. Я хотел бы его увидеть.
Я узнал что-то в его распухшей и раскаленной голове. Это было удивительно похоже на мой плач в детстве. Вспомнил трясущуюся голову, пахнущую ветром и дёгтем горной тьмы, так когда-то я старался собрать в кучу искажённого себя.
Слышно точно такое же рыдание, только теперь немного исковерканное и умноженное через эхо.

VI

Нет, я его не боялся. Я знал, что он мучается. Он попал в засаду и не закончил что-то важное и большое, понятное только ему.
И он остался бездыханным, с горячим кусочком желания, прикушенным и давящим, будто бы застрявшим в горле. Так не умирают те, кто самодоволен в этой жизни и находится мире с самим собой.
Он изменил свою судьбу, чтобы не тащить её на своей спине через толпу.
Постоит искусство превосходства. Это признание силы природы. Существует культура голода. Становишься усталым от голода. Бывает предел нерешительности. Может быть, этот волк мечтатель? Имеется искусство увядания. Он ещё не имел на это времени. Бывает культура поражения. Он тоже этого не знал. Есть искусство смерти, но каждый готов, когда смерть заглянет к кому-нибудь другому.

VII

Почему я осмелился попытаться понять какого-то раненого волка, который изо всех сил пытался выжить?
Если вы согнёте металл, он всё запомнит и вернется к своей исходной форме хотя бы и через тысячу лет. Если это настоящий металл.
Отрежьте крону дереву. Оно запомнит и будет продолжать выпускать листья в направлении света с настойчивостью и упоённостью своего стремления. Если это настоящее дерево.
Какое бы истязание вы ни совершали над возрождающейся водой, будь то ослабление источника или уничтожение ручья, подавление реки барьерами и плотинами, поток запомнит путь и пробьёт русло реки там, где она возникала. Если это настоящая вода.
И волк что-то запоминал в своей разбитой голове.

VIII

Я повторял про себя:
"Тот закипевший огонь, который вверху головы, омыл мысли и увенчал короной его рассудок, всего лишь на мгновение испортил череду образов и событий. Но всё обязательно вернётся на свои места.“
Это я так утешал себя, а не его - волка в горах. Я действительно, искренне и безобидно верил, что волк будет жить вечно. Как не может умереть дыхание, воздух и вода. Как не может уснуть вечным сном то колесо перемен, у которого нет ни начала, ни края.
Как выглядит его день? На что похожи его ночи? Ибо страшно и несправедливо, когда, не зная стреляют туда, где ты честен и твои жилы превращаются в чертополох, терние и корни, а ты настоящий волк. И даже больше, чем волк.
Кто тот, кто стрелял? Зачем он нажал курок огнестрельного оружия: из-за ненависти, азарта или зависти?


IX

Если бы не было таких в горах, то камень обмяк бы. Если бы их не было в горах, источники были бы мутными. Если бы в горах их не было, и ночи уснули бы. Если бы таких не было в горах, ни один день не пришел бы в память.
Большой правитель зверей, величественный урод, искалеченная красота и переломанная статность, я жду Вас в каньоне и слежу за эхом этого воя, который никогда больше не придёт в норму в этом воздухе.
Останутся хрупкими горизонты. Навсегда останутся живые глубокие трещины в складках неба. Останется горечь, которая кипит не только в Вашей плоти, но теперь и в моей. Я тоже рычу с вами. И я тоже плутаю. И примериваю кровавую корону.
Я знаю, вы обязательно снизойдёте ко мне. Мы непременно должны встретиться.


X

Пусть скрываются пастухи, гончие каравана и сбитые с толку погонщики. Я тоже волчьего рода. Если я подкачаю Вас сейчас, разве это не будет похоже на то, что я откажусь от себя и своей первобытной природы?
Как постоит свет, они казнят нас и уничтожают за то, что мы не такие, как все остальные. Они насмехаются, хохочут над нами, преследуют нас и обличают.
Когда мы воем, они страшатся, потому что не дорoсли до нас ни в свободе, ни в боли. Наш сон - это невозможное, а неизвестное - наши наследственные обязательства.
Риск и счастье - это двойники. Я весь покрылся мурашками и остервенело крылат, когда закрываю глаза и размышляю об этом, то чувствую себя на седьмом небе от счастья. Я действительно отношусь к Вам с почтением. Вот я в ущелье. Я жду.


XI

Он различил меня сразу. Ведь волки узнают друг друга.
С рождения мы боремся с одним и тем же стеснённым миром, потому наши незримые крылья одинаково разорваны и ломаются у всех в одном и том же месте: там, где начинаются объятия.
И какая-то скрытая улыбка постоянно устремляется к нам в тех самых нежных местах, где начинается настоящее чудо.
Он был окружен псами. Никто не смел броситься ему в лицо. Никому не было дозволено дерзко вскочить ему на шею. Они плелись за ним, рыча. И всякий раз, когда он поднимал морду, рычал на небо и выл, они скулили рядом с ним, воображая, что они тоже волки.
Мы не попрощались. Не поклонились друг другу. Мы возобновили разговор без единого слова, как будто мы встречались прежде, в далёком прошлом, в том же месте, где мы очутились сейчас в первый раз.

XII


Волк покачал головой, будто бы что-то стряхивая.
Хотел сказать: "Счастье в смертный час - встретить в этом распутье кого-то, кто сохранил в себе знакомую речь. Я во сне постоянно говорю на всех этих давних языках, которые Бог знает когда умерли. Я думаю, что он понимает меня только, может быть, воздух, потому что он сохранил в себе молодость и светлую память. Земля окаменела. Она погрузилась в гипс. В известняк, кровь и селитру.”
И хотел сказать: "Иногда ещё случайно узнаю свою весточку. Меня приводит к ней вода. Или вижу её в зрачках птиц. Спасибо Вам, что поняли мою необычную речь, увидели всё моим зрением и услышали моим слухом.
И спасибо, что почувствовали священный символ моего греха: мою брезгливость к ничтожеству“.

XIII

Я до сих пор чувствую на себе этот взгляд волчий, настойчивый, резкий, тяжелый и честный. Как будто он передал мне в своих глубоких морщинах этот изнурённый взор.
Он хотел сказать мне: "Я не продержусь и дня. Пожалуйста, убейте меня. Не бросайте меня псам, чтобы они растерзали и съели меня".
Я хотел сказать ему: "У псов один глаз глядит на Кавказ, а другой в Арзамас, они суеверны и весьма глупы. Не ненавидят они Вас, если быть точнее, вся досада в том, что они думают, что если они отхватят кусок вашей плоти, то они тоже смогут стать волками. Мой волк, псы - это секта.
Как только они втягивают воздух, которым Вы дышите, то это уже придаёт им величие. То, что они идут в том же направлении, в котором Вы сражаетесь, покрывает их честью и славой. Ведь псы даже не стая. Они зверинец".

XIV

Я хотел сказать: "Посмотрите, как они хотели бы прополоскать Ваш мозг и выжать Ваше сердце, чтобы достичь Вашего разума, Вашей силы и Вашей гордости. Представьте себе такое прискорбие, когда кто-то не может быть тем, кем он является на самом деле, и имеет несчастье не быть достойным и честным того, что в нём есть, но ему постоянно не дают спать Ваши лавры и он не знает, как стать таким же как вы“.
Я думаю, он хотел сказать: “Они не гавкают на меня, а упорно пытаются широко открыть пасть и спеть гимн, но не могут его исполнить, ибо не имеют слуха“.
И он ещё хотел сказать: "Прошу Вас, убейте меня, только не отдавайте меня им. Оставьте в реке, пусть её пороги сокрушат меня о скалы в каньоне, чтобы в море отправился не обезображенным позором и свободным“.

XV

Я желал сказать ему: "Я не могу убить Вас. Я не охотник и, тем более, не праведник. Я что-то между, то, во что стекло заворачивается, чтобы не лопнуть. И, наконец, только я один в горах верю, что вы, волк, непобедимы. Позвольте мне удостовериться в этом и уйти отсюда, зажмурясь. Умрите без меня".
Я хотел это произнести ему, но ничего не сказал. Волк намеревался мне ответить, что он меня безусловно понял.
И когда я помыслил, что он будет жить всегда, потому что волк неуничтожим, он неожиданно и резко бросился в середину речного потока.
На меня словно затмение нашло. Погиб самый большой волк, который когда-либо жил в этом маленьком мире. Как он, такой огромный, поместился в эту тесную смерть?


XVI

Я упал, тяжело дыша, на камни отмели.
Я был ужасно одинок не только своей сиротливостью, но и покинутостью волка, которую я получил, как знак завещания. Как честь и проклятие. Как бремя и славу. И рабство, и свободу.
Я действительно всё ещё верю, в то, что волчья жизнь, не может покинуть нас. Потому что один волк в другом возобновляется.
Он не оставил мне никаких сведений, но я их получил.
Он чувствует себя во мне. Я вижу это в пылающих взглядах псов. Я вижу, как они уставились на меня. Как проникают внутрь меня. Как плутают по мне, разрывая осколки моих беспредельных миров, вонзая зубы и разрушая каждый клочoк моей души. Они ненасытны на волчье во мне. Мучит их то, как же я хожу, о чём я думаю и что люблю, о чём мечтаю, на что надеюсь и как это обнаруживаю.

XVII


Тот, кто бросается на меня, должен хорошо помнить: одно дело быть открытым, а другое - быть тем, через которого можно пройти.
Они движутся за мной, как за волком. На рассвете окружают и зовут других псов. Они думают, что я храню тайну того, как быть выше других силой и разумом.
Мне легко с псами.
Но наследник волка сам по себе является зверем вне закона. Они устраивают на меня погони и ждут меня в засадах, также как пастухи, гончие караванов и погонщики с озера, которые стреляют неуклюже и убивают наполовину. Теперь я под их прицелом.
Кто-то здесь должен остаться. Либо я, либо псы. Либо я, либо охотники. Я зайду посмотреть, кто будет. Я заверну посмотреть кто. Загляну если, может быть, нарочно не забуду, что когда-то здесь ступал и предавался мечтам.